Фото Натальи Караковской, 2011.
«Паразитный текст»… Откуда такое странное сочетание слов? На эту мысль меня навел электротехнический термин «паразитная емкость» — явление, когда расположенные рядом элементы электрической схемы начинают влиять друг на друга, произвольно ослабляя или увеличивая мощность. «Паразитной засветкой» называется то, что мы получаем на фотоснимке, фотографируя против света или под углом 75 и более градусов (блики). В этом смысле «паразитный текст» действительно является фактором влияния — чужеродным элементом, разрушающим целостность и смысл (иногда — до основания).
Писатель Сергей Алхутов в размещенной в собственном блоге статье о словах-паразитах приводит этимологию понятия: «Явление паразитизма впервые научно описано в биологии, но термин восходит к обозначению отношений между людьми. ПАРАΣIТОΣ по-гречески значит дословно «кушающий рядом». ΣIТОΣ — хлеб, как в колосьях (ср. русское «жито»), так и выпеченный, а также «хлеб» в широком смысле, т.е. пища, даже жизненные ресурсы; так что близко по значению слово «паразит» можно перевести как «прихлебатель» (а не «нахлебник» — не та приставка) <…> Характерна для отношений паразитизма еще односторонность. Один организм (он называется паразитом) использует ресурсы, организуемые другим, а другой (он называется хозяином) — нет»1.
Максимально точный аналог такого использования ресурсов в литературе — плагиат. Однако плагиат — совсем не обязательный элемент паразитного текста. Впрочем, если он наличествует, это очень важный признак. Заимствование ранее написанных текстов и их переработка, политкорректно именуемая «компилятивной журналистикой», — одна из самых доступных технологий генерации текста (ни здесь, ни далее я сознательно не затрагиваю таких непростых анти-копирайт-концепций, как readymade, found-poetry и ситуационизм, — это тема для отдельного разговора).
И все-таки маркер, благодаря которому можно практически безошибочно определить «паразитный текст», находится не в области литературы, а в области психологии. Автор «паразитного текста» генерирует его как средство репрезентации. Его сверхидея — это демонстрирование невероятного интеллектуального уровня, особых отношений с мировой культурой и вечностью. Достигается эта цель разными способами: за счет привлечения большого объема справочной информации (которую самостоятельно он, разумеется, не помнит, но очень хочет помнить), намеренного абсурда, логических и языковых парадоксов. Собственно, весь расчет строится на том, что наивный читатель сочтет автора невероятной интеллектуальной величиной, если автор видит художественный замысел текста, а читатель — нет. Однако читатель не идиот. Результат массового производства «паразитного текста» — падение интереса к интеллектуальной литературе как таковой.
Впрочем, бывают и другие случаи. Иногда «паразитный текст» используется для генерации объема произведения — особенно если платят за количество знаков, как это часто бывает с романами. В поэзии «паразитный текст» такого рода также распространен: достаточно прочесть любой венок сонетов любого современного среднего поэта, чтобы понять, сколько там содержится строк, не обязательных по смыслу, но важных для поддержания формата.
Думаю, «паразитный текст» вполне можно разделить на два типа. Первый из них — заполняющий (когда ставится задача увеличить объем произведения за счет «воды»). Второй — контекстный (когда ставится задача «обогатить текст смыслами» — какими именно, зачастую не важно даже самому автору). То есть «никому (читателю, самому автору и, главное, произведению) не нужный, бесполезный месседж, который автор несет между строк» (автор определения — К. Непома).
Возможно, я стреляю в молоко, вводя новый термин. «Паразитный текст» существовал всегда и везде, где не было недостатка в возможностях фиксации текста, — будь то глиняные таблички или береста. «Паразитный текст» отчетливо поддается вычленению в наследии классиков и в тоннах томов их эпигонов. «Паразитный текст» породил такое количество фанфиков на сюрреализм, футуризм, дадаизм и другие «авангардные направления», что эта литература, как ни абсурдно, уже столетие с лишним имеет репутацию новой, революционной и экспериментальной.
Впрочем, отсутствие «паразитного текста» далеко не всегда порождает литературный шедевр — как и наличие заимствований не гарантирует непременное убожество и серость произведения. Кирилл Ковальджи говорит: «У Жуковского строка «Гений чистой красоты» встречается дважды, и раньше, но по праву принадлежит она Пушкину, нашедшему ей надлежащее место». Это действительно так, потому что литература, как и жизнь вообще, — всегда сложнее и неоднозначнее любых теорий и гипотез. В том числе — и этой.
Заполняющий «паразитный текст»
Общество стало информационным, разумеется, раньше, чем появился Интернет. Однако именно в Интернете публикация текста сделалась общедоступной и массовой опцией, что быстро размыло границу между «сетевым» и «несетевым» писателем, «любителем» и «профессионалом» — причем не в плане текстологических особенностей, а в плане социального статуса. Писатель перестал быть пушкинским «пророком», завел блог и круг общения в Интернете. Те же, кто не сделали этого, либо переехали на телевидение, либо… прекратили существовать. Во всяком случае, в информационном пространстве.
Всеобщее любительское производство текста заполняет ноосферу никому не нужным мусором. «Сейчас колбасы в магазинах мильон сортов — чего уж про книги говорить. Это одного порядка уровни <…> Технологии, которые дают человеку возможности, но при этом лишают его воли. Точнее, делают ее необязательной в достижении цели. Хочу снять кино — купил камеру за десять тысяч — снимай до изнеможения <…> Захотел горные лыжи — два мешочка денег — и ты горнолыжник. Наверно, вот только в космонавты так просто еще не попасть (если не космический турист). Всеобщая паразитация человеческого общества — в этом причина появления паразитного текста», — пишет в своем ЖЖ К. Непома.
Самое поразительное, что этот информационный мусор можно продать и перепродать. Вот что рассказывает издатель Инесса Серова: «Думаю, сейчас вообще эпоха «паразитных» текстов, ибо каждый знающий буквы человек имеет тенденцию возомнить себя писателем. Тому виной компьютеризация (дубась себе по клаве, вот и текст получается), дурной пример Рубиных-Улицких и иже с ними с их житейскими историями и псевдоисповедальной псевдопростотой. У кого нет той клавы? У кого нет на памяти всяких-разных историй? Если «из нашего двора» практически Рубина ваяет книги, почему остальным-то не ваять? Выпендриваются по-разному: одни приплетают профессиональную тематику (медицину, обучение, спорт), другие неуклюже транслируют в текстах исторические события…»
На первый взгляд, проблема «фуфлообразования» касается только низкосортной литературы. Магазины действительно переполнены всякими «Дневниками кошковладелицы», «Записками врача-хирурга», «Исповедью бывшей теннисистки» и пр. Точно по таким же законам генерируются книги множества книжных серий — детективы Дарьи Донцовой, всевозможные любовные романы, как отечественные, так и переводные. Но и у интеллектуальной литературы с ее более высокими амбициями при ближайшем рассмотрении обнаруживаются те же особенности.
Нам невероятно повезло: принципы «паразитного текста» сформулированы одним из авторов, пойманных с поличным. Причем не случайным человеком в литературе, а модным, раскупаемым и обласканным авторитетными премиями Михаилом Шишкиным.
Все началось с того, что петербургский поэт Александр Танков, в марте 2006 года ставший жертвой плагиата (его стихотворение присвоила москвичка Анастасия Доронина), выступил в «Литературной газете» заодно и с резкой критикой Шишкина. Приведу лишь две цитаты из этой статьи. Первая относится к шишкинскому роману «Венерин волос». Вторая извлечена Танковым из мемуаров популярной в первой половине века писательницы Веры Пановой «Мое и только мое» (Издательство журнала «Звезда», СПб., 2005):
Гимназия начинается, собственно, с писчебумажного магазина Иосифа Покорного на Садовой. Достаточно сказать: «Билинской, первый класс», как мне уже сооружают пакет, в котором все учебники, тетради, краски, кисточки нужных размеров, перья, резинки, пенал <…> Утром мама <…> сует каждой по пятнадцать копеек на обед. Уже по дороге деньги тратим на лакомства — леденцы или кусок халвы у уличных торговцев, те специально выбирают места недалеко от школ… Помню даже мой номер в раздевалке — 134… Все купленное в магазине для уроков оказывается совершенно недостаточным. К счастью, у меня есть опытные сестры, которые учат, что кроме учебников и тетрадей уважающая себя гимназистка должна иметь альбом для стихов и картинок <…> розовая промокашка, вложенная в тетради, является признаком безвкусицы и почти что нищеты, а надо покупать клякс-папир других цветов и прикреплять его к тетрадям лентами с пышными бантами.
…На Садовой улице был писчебумажный магазин Иосифа Покорного. Надо было прийти туда и сказать: «Гимназия Любимовой, первый класс». И отлично вымуштрованный приказчик сооружал пакет, в котором были собраны все нужные учебники, тетради, даже набор акварельных красок, требуемых в 1-м классе гимназии Любимовой для уроков рисования, даже кисточки нужных номеров, и перья, и резинки, и пенал там был, и дневник, и решительно все, что могли потребовать учителя <…> Мне давали утром пятнадцать копеек на завтрак, из этой суммы я копеек пять тратила по пути в гимназию на лакомство. На этом пути тут и там сидели торговцы с лотками. На копейку можно было купить либо три больших леденца <…> либо порядочный кусок халвы <…> вешала свое пальто на колышек под № 383, запихивала в рукава кашне и шапку (у нас были пребезобразные форменные зимние шапки из грубого черного плюша) <…> Оказалось, что кроме учебников, тетрадей и тому подобного гимназистка должна иметь альбом для стихов и картинок, что розовая промокашка, вложенная в тетради, считается признаком безвкусицы и почти что нищеты, а надо покупать клякс-папир других цветов и прикреплять его к тетрадям лентами с пышными бантами…
Налицо очень близкое соответствие двух текстов.