Если хочешь увидеть мир живой души, обратись к своему богу смерти. Если хочешь исцелить больную душу, сотвори для нее миф.
Книга, как миф, сотворенный творцом миф о собственной душе. Есть творцы сумеречных состояний, их мифы сродни северным городам, они увлекают оттисками черно-белых фотографий, они уводят звуками флейты в паутину каналов ли, улиц ли, си-минором сумеречных высей уносят душу не к сумеречному ангелу-хранителю, нет, к богу смерти. Именно он покровитель сумеречных северных земель.
Однажды он коснется твоей души, присядет с тобой на диване и будет смотреть фильм твоей жизни.
Он войдет в каждый кадр, в каждый эпизод твоего бытия, однажды ты начнешь чувствовать его тихие дружеские прикосновения.
Бог смерти выбрал тебя. Бог смерти избирает творца для того, чтобы мифом исцелить его душу.
И тогда ты скажешь:
Ничто не утешает так, как смерть.
И секс. И сон. Но сон намного меньше.
Нам позволяют в щёлочку смотреть
на темноту. Но след любимой женщины
стирается с поверхности песка.
Я дал тебе соломку — так хватайся.
Неважно, что отрублена рука.
Смотри на пальцы.Сегодня будет страшно не заснуть.
Футбол, панк-рок, Послание к Галатам —
и всё, один. Хотя б ещё чуть-чуть,
совсем чуть-чуть, чтоб тенью виноватой
скользнуть над городом ночным едва
и в воздухе весеннем раствориться…
А в лужах отражается листва.
И птицы.
Ты начал свою нотную грамоту с ухода в си-минор и с саги – о ней.
Касаясь струн, ладони режет шум,
и я хочу, хочу тебя — всю сразу.
Где ты была? Что у меня внутри?
Зачем тебя я встретил в тридцать три,
а раньше почему-то не заметил?
Волнение уходит в си-минор,
и мне не жаль, что было до сих пор —
я здесь, с тобой. Один. На этом свете.
Так был зачат миф о ней, о твоей душе.
Я приручил девчонку, с которой смотрел кино.
Летом мы шли по парку, грели глинтвейн зимой —
глядя на эти фильмы, я думаю: «Как давно
были зима и лето, были — но не со мной…»
Девчонка, детка, анима…мы не смотрели наружу, но, может быть, для других
были тем, за что любят северные города.
Нас помещали в кадры камер, старых как мир,
ставили оттиск на полку, возле стекла, зеркал…
Это свойственно жителям северных городов: пребывать вовне и внутри, и вне – контекста, пейзажа – и быть на равных с мифом и миром, и с душой как частью пейзажа – и не быть…
Стою до изнуренья у окна,
молчу и не мечтаю ни о чём,
я часть пейзажа, подо мной пейзаж,
мы с ним равны, и нет на свете нас.
Почему молодых людей из северных стран так влечет смерть? Слишком мало кислорода, слишком много льда и снега, так трудно в разреженном воздухе быть наедине со своей душой, так остро, иголками болями врезаются диссонансы.
Мне не обидно, детка, так уж заведено:
лишь у влюблённых и психов достаточно острый взгляд,
ради познания мира они уходят на дно,
а тайна уходит с ними же, и не придёт назад.
И тогда тихо приходит он, твой бог смерти, приходит в твой город, в твой мир – драйва и рока:
Луна над мечетью на улице Дурова…
Шагаю к метро в говнодавы обутый,
трамвайные рельсы блестят на подъёме,
легко и спокойно, ни мысли о стрёме,
Мне тридцать пять лет. Молодой и красивый,
тащу бас-гитару и пью себе пиво,
подружка моя всех прекраснее в мире,
и ей возьму пива, бутылки четыре.Вот Троицкий храм в двух шагах от Мещанки…
лет десять назад мы, московские панки,
аскали на пиво, а девочки-дуры
скупали музло в магазине «Культура».
С тех пор изменилось, по правде, немного:
лишь пью я поменьше, да верую в Бога,
который джемует нередко, наверное,
в составе с Егором да Куртом Кобейном.На улице Щепкина статуя Будды…
С годами кажусь я спокойней как будто
а раньше бывало, любил я подраться,
что крепко мешало другим в медитации.
Как хлопнешь по паре портвейна на брата,
так в лом уходить до рассвета с Арбата,
и если испытывал я сожаление,
то лишь от ночёвки в шестом отделении.Армянский собор, Олимпийский проспект…
А, кстати, отдельных мэнов уже нет.
Я правда не помню все лица тусовки,
но жизнь — это метод одной остановки.
Ещё я люблю автостоп и собаки,
немало, где был, вот приметные знаки:
два шрама под глазом — Тбилиси и Ялта,
и татуировка — «С любовью, Карпаты».А вот синагога на Образцова…
Живу я, поверьте, отвязно и клёво,
и детки мои, как и я, неформалы,
врубаются в фишку, а это немало.
В субботу задам я всем драйва и рока
на сейшене в честь годовщины Вудстока,
а чтоб никому ничего не казалось,
встречаемся в восемь. С вас «Гиннес» и закусь.
Не сущим Джа – не несущим Джа – детям своим, танцующим в ритмах Джа…
В человеке так много жизни, но в конце её только звуки
проникают от сердца к сердцу, затухая уже вдали.
Музыканты уходят долго. Музыканты уходят в муках.
За неплотно закрытой шторой лето солнечное пылит.
Бог смерти, твой бесплотный друг, так близок с тобой, что ты уже идешь его дорогой, вдруг видишь, как много смертей вокруг, ты в зоне смерти, ты в хосписе…
И вот я работаю в благотворительном фонде, весь день, всю ночь
читаю списки больных детей, я каждому должен помочь
отправить информацию дальше: диагноз, расчётный счёт,
письмо от родителей, фото и, если надо, что-то ещё.Истории очень похожие: врач бессилен, диагноз — рак,
родители в шоке — ведь быть готовым к такому нельзя никак.
Ты пел о докторе смерти, ты видел его в лицо, ты жил с богом смерти, по городу с ним бродил, замечал его силуэт в подворотнях, за левым плечом, здоровался с ним кивком и бежал по делам…
И вот посередине июля, когда за окном жара,
ты вдруг замечаешь, что замерло всё — от воздуха до утра,
и что-то немыслимо страшное разливается в тишине,
и голос Путина вдруг становится слышным в твоём окне.Потом будет статус вконтакте: дескать, денежный сбор прекращён,
чуть ниже курсивом: «наш Ванечка ангелом стал», и что-то ещё.
Спустя сорок дней информационный повод почти забыт,
и только отец до сих пор совсем не терпит смотреть на гробы.А я лежу на диване, мне холодно, времени пять утра.
Диагноз, расчётный счёт и фото уже позабыть пора,
ведь завтра девочка из Иркутска и мальчик из Марий-Эл —
конвейеру детской беды не важно, успел ты иль не успел.
Читатель идет с тобой по твоему городу, он видит бога смерти, идущего за тобой след в след. Как ты попал сюда, как ты вообще так попал? Читатель слышит твое отчаяние, бог смерти видит, что ты ничем не можешь помочь. А читатель вдруг понимает, что бог смерти так трепетно любит жизнь, особенно любит детей, он отдал бы все, чтобы исцелить их, отдал бы все доктору, который подарил бы им жизнь.
да кто я такой в сравнении с ними, да кто я такой вообще…
И словно во сне, во сне читающего строки, бог смерти подходит к тебе и говорит: «Ты – живой! Ты светишься изнутри!!!» И читатель во сне с тобой и богом смерти видит, что тебя подводят к стене: на полотне город, белый город с золотыми воротами – город улыбающихся светящихся изнутри детей. Они так же светятся как ты.
Алеша Карамазов, дети, Достоевский – ассоциацией старый миф…
Вот так, Алексей Караковский, лечит душу бог смерти: ты живой, ты светишься, как они…
Господин аптекарь твоего мира, ты попадаешь в китайскую аптеку, когда тебе нужен миф:
Китаец, куривший трубку, спросил,
что меня беспокоит,
и я, как всегда, не сразу нашёлся с ответом.
Стихи, эти проклятые стихи, ответил я,
там, где другие видят красоту переживаний,
я кричу от боли, и ещё потом
меня тошнит кровью и темнеет в глазах,
знаете ли, ужасно больно…
Он взял фарфоровую чашку и показал где-то на её дне
воспалённую поверхность моей души.Твоя душа — это соединение космических паутинок,
но они порвались,
потому что хрупки от природы,
Твоя душа — это чешуйка на крыле бабочки,
но настала ночь, и бабочка умерла…
Китаец, Конфуций ли, видит суть и ставит диагноз, но не дает ни лекарств, ни рецептов, вот тогда появляется тот, кто станет твоим близким другом, тот, кто тебя проведет своими путями, покажет тебе то, чего страшнее нет, тот, кто скажет тебе в конце: «Ты живой, ты цельный, ты светишься изнутри!», твой бог смерти исцелит твою душу, и вот тогда в тишине, как это было в начале, придет та, которая с тобой всегда – анима, душа…
Весь день за окном суетятся стрижи —
как будто бы быть дождю.
и кажется мне, что частицей души
я этого очень жду.
Мы будем сидеть до утра у окна
один я, и ты — одна.
И кажется дождь тот — до самого дна,
до самого волжского дна.
Заденет тяжёлая тьма как-то вскользь
и набережную, и дом…
К утру те, кто только что были поврозь,
поймут, что они — вдвоём.
И вот уже солнце, и день так хорош,
по склону бежит вода…
В Самаре нечасто за окнами дождь,
одни лишь стрижи — всегда.