Всепобедная энергетика молодости в стихах и текстах Алексея Караковского, который только автостопом проехал больше 50 000 километров! — воплотилась в голос обновляющейся России. Вдохновенные мысли, приобретая законченную, словесно завершенную форму, охватили годы перемен, месяцы надежд и скорых разочарований.
Алексей Караковский родился в 1978 году в Москве. Окончил Московский педагогический государственный университет (факультет педагогики и психологии).
Автор книг: «Вспомни что-нибудь», «Рок-н-ролльный возраст», «Автостопом во Владивосток», «Мне слишком мало тебя», «Тринадцатая реинкарнация», «Мы просто любим петь!», «Нотная грамота», «Похвистнево», «Трам-тарарам оркестр».
Создатель группы «Происшествие», выпустил двадцать музыкальных альбомов.
Творчество отмечено Премиями: «Золотое перо Руси», «Добрая лира», «Русский андеграунд», журнала «Кольцо А».
Работает ведущим специалистом в Музее современной истории России.
Член Союза писателей Москвы.
Владение современной лексикой, ударный, крылатый синтаксис фронт-лидера группы, постоянное обращение — напрямую! — с тысячами и тысячами молодых людей — а главное глубокая духовная культура — и творчество Алексея Караковского стало своеобразным лирическим конспектом нашей жизни.
20-й век научил нас, что посредством искусства переустроить общество невозможно. А в в 21-ом веке стало очевидным, что только поэзия может показать и общество, и человека изнутри:
Нет слякоти и луж, и улицы чисты,
провинциален мир покоя и уюта,
и даже облака — наивны и просты —
не заслоняют звёзд, мигающих кому-то…
а значит, нам пора. Мы выйдем за порог
и медленно шагнём в тот мир, где часто сами
искали путь домой и жгли свой брачный срок
в ночных автошоссе с другими городами…
Поток чувств обновляет и даже создает в поэзии Алексея Караковского новый художественный язык. Свое отношение к происходящему и к запечатленному им в слове поэт оттеняет взволнованностью, а чаще — тревогой. Но трагедийный опыт поколений, подсказывает что борьба противоположных сил приводит только к обострению этой пресловутой борьбы. А преобразует мир, исцеляет и учит только само слово:
Когда-нибудь и я найду тот выход,
который без печали и стыда
возможность даст немыслимое лихо
домысливать без помощи листа…
мне исповеди эти не помогут:
вся жизнь при мне, и память — ни при чём,
я просто не хочу свои итоги
к загадкам бытия считать ключом…
Алексей Караковский любезно ответил на мои вопросы:
— Авторы и музыки, и текстов, и следом за ними, и исполнители стремились — еще 20 лет назад! — чтобы песня, как тогда говорили «ушла в народ». Создатели песни стремились, чтобы каждый слушатель считал ее своей и напевал про себя. И чтобы песня звучала и оставалась в памяти на всю жизнь, как фон знакомства с любимым человеком или другим значимым событием собственной жизни. Песня становилась хитом или как тогда говорили «шлягером», только когда утрачивала в определенной степени авторство. Именно такие песни — «Что тебе подарить», «Буду я любить тебя всегда» — приносят авторские. Сейчас трек навсегда связан исключительно с исполнителем, и в памяти остается только авторский клип. Чем вы объясните эти тренды?
— Так получилось, что я идейно и биографически принадлежу к культуре российского музыкального андеграунда. В ней априори отсутствует понятие популярности — как песен, так и личности их автора. Можно сказать, что мы пишем для узкого круга друзей, решая при этом несоразмерно масштабные творческие задачи. То, что делаю я и мои коллеги, требует высокой концентрации, мы не любим отвлекаться на то, что не имеет очевидной ценности для повседневного творческого процесса. Поэтому я могу вам подробно рассказать об истории освоения Забайкалья или о том, что предпринимали для спасения души альбигойцы Лангедока, но я понятия не имею, какие песни ушли с экрана телевизора в народ, и хорошо ли после этого тем и другим.
На мои концерты почти никогда не приходит больше пятидесяти человек. У парижских леттристов и «лианозовской группы» количество почитателей было ещё меньше, что не мешало им решать большие творческие задачи. Поэтому сейчас мы знаем май 1968 года в Париже, стихи Холина и Сапгира. Вот они для меня — ориентир. А массовая культура — увы, нет.
Мне становится интересно, далеко ли разошлись мои песни, когда за этим стоит какая-то история. Приятно, к примеру, что нашлись люди, которые перевели мои тексты на английский, французский, испанский и даже казахский языки. Запомнилось, что мою «Белую дорогу» пели хором в автобусе актюбинские рабочие, возвращаясь с шабашки, «Ящерицу на татуировке» — автостопщики, застрявшие на трассе под Красноярском, «Мою революцию» — питерские панки в переходе на Невском. Это классно, когда с людьми сама возникает тонкая духовная связь. Это моя цель, я ей дорожу.
— Когда Вы работаете над текстом, знаете ли, заранее — Вы пишите текст песни, или стихотворение? Разнятся ли методы работы, и в чем эти критерии?
— Представим себе ситуацию: я начинаю что-то сочинять. Если сначала ко мне приходит музыка, то я заранее понимаю, что я пишу текст будущей песни. Тут всё, в принципе, более-менее понятно. Если музыки нет, то самый главный вопрос, на который мне надо ответить, это то, какие поэтические техники я выберу для того, чтобы выполнить свою художественную задачу наилучшим образом. Обычно мне помогают определиться первые фрагменты текста, на которых всё и строится. Если я слышу в них ритм, я строю силлабо-тоническую конструкцию или нерифмованный белый стих. Если ритма нет, но есть композиционная логика, я выбираю верлибр. С каждой выбранной формой я работаю максимально тщательно.
Я согласен с поэтом Сергеем Арутюновым, что именно безупречно выверенная форма отличает поэтическую речь от непоэтической, напрямую влияя на содержание текста. Поэтому я фанатик технического оформления текста — с тщательным подсчётом слогов, выстроенной расстановкой ударений, проработанной фонетикой. Только идеальная форма может сделать по-настоящему художественно ценными глобальные замыслы в области истории, философии, религии, культуры — ну, вы не хуже меня знаете, какие темы обычно интересуют поэтов, которым интересно писать не только о себе и о своих чувствах.
Предположим, текст написан. Нередко бывает так, что уже после этого к нему приходит музыка — даже если это верлибр. В таких случаях я не предъявляю никаких дополнительных требований к тексту — скорее, музыка должна быть такой, чтобы оживляла текст. Но если музыка уже есть, а текст пишется в процессе, то стих лучше всё-таки подогнать под песенную форму. Вообще самое главное в песенной структуре — это грамотная вариативность, умение сочинить и расставить мелкие акценты так, чтобы это было нечто большее, чем структура куплет-припев. Тут даже количество аккордов неважно. В песне Егора Летова «Всё идёт по плану» всего четыре аккорда, а интонаций и ритмических нюансов хватит на целый альбом.
Считается, что в тексте песни допустимы некие вольности — неточные, отглагольные рифмы, асимметрия строк и прочее. Я против такого произвола. Я могу укоротить или удлинить строку, допустить упрощение, если этого требует стилистика или аранжировка. По-хорошему текст песни нужно включать в партитуру наравне со всеми музыкальными инструментами, но, если честно, мне лень этим заниматься — всё-таки я для себя пишу.
— Как влияют новые сервисы и песенные компьютерные программы, а главное социальные сети «Инстаграм», «В Контакте», «ФБ» — «чтобы «песня смотрелась в Сети» — на сам процесс создания песен? Что сейчас важнее удивить, поразить или заворожить слушателя?
— Повторяю, мне совершенно нет дела до того, чтобы кого-то заворожить или удивить. Функционал соцсетей для меня — это просто адресная книга с увеличенными возможностями. Я считаю, что нет ни одной песни, которая подошла бы каждому. Песня — это атрибут духовной жизни человека, частная территория. Так что, если бы моё творчество внезапно стало широко востребованным, я бы, наверное, воспринял это как некую патологическую аберрацию и прекратил бы его распространять. Каждый человек в жизни всегда сталкивается с ситуацией выбора, вот так и песни должны быть у каждого свои. Что мы, собственно, и наблюдаем в реальных плэйлистах в реальной жизни.
Недавно Алексей Караковский со своей группой «Происшествие» выступал в Барнауле, в Новосибирске. Возле одной из Алтайских трасс, Алексей записал приветствие читателям «Новых Известий» — видео:
Поэт Кирилл Ковальджи, корифей отечественной поэзии, предвидел: «Достаточно пообщаться с ним несколько минут, как чувствуешь — творческая личность. Потом узнаёшь, что действительно так: Алексей Караковский — и музыкант, и прозаик, и поэт, и переводчик. А ещё и фотограф, создатель Интернет-сайтов и… Да мало ли ещё что. Широта интересов чрезмерная, буквально жажда объять необъятное. Какие от этого плюсы-минусы — понятно. За творческую экспансию приходится чувствительно расплачиваться. Но плюсов всё-таки больше.
Тексты, объединённые общей интонацией, близкой к прозаической, но с постоянными вспышками метафор, искрами поэзии. Такой вот парадокс. Текст, хотя и членённый на отдельные главки, тем не менее — монолитный, цельный, — монолог, разговор с самим собой, без обращения к кому-либо. Без адреса. И обращённый ко всем! Это второй парадокс Алексея Караковского.
Своеобразная симфония настроений. С быстрыми перепадами, противоречиями, но одинаково остро эмоциональными. Это исповедь молодого человека, осознавшего себя в переходное время, когда ещё рядом поколения старших, сформированных прежними иллюзиями. А ему досталась голая правда, лишённая общей целеустремленности.
Тот редкий случай, когда разные поколения — разные миры…
Раньше была тяжесть, оковы, теперь — невесомость. Однако же космонавтам приходится её осваивать! Я бы сказал, что Алексей — представитель такого вот молодого «космического» поколения. На земле — как в открытом космосе….
И ещё один парадокс. Алексей Караковский откровенно занят собой, он заполняет собой пространство… и одновременно — он больно и чутко отзывается на то, что происходит вокруг. «Трещина мира» прошла и через его сердце.
Читая поэтические тексты Алексея Караковского, ловлю себя на мысли, что он чутко выражает современный менталитет: он художественно воплощает (причем вполне органично!) клиповое сознание, я бы сказал — многоканальное мировосприятие. Богатство? Да. Но и смятение, поиск ориентира. Отчаяние и ликование. Цельность и дробность. Творческое состояние, похожее на новую реку, которая, разливаясь половодьем, ищет русло…
«Полный внутренней речи и тревоги» — хорошо и точно сказал о себе поэт.
Новое притягивает новое».
Проникновенно звучат и отклики под никнеймами:
— «Тонкая игра с многозначностью слова…»,
— «…это нечто. За такой образ многое можно отдать»,
— «У Вас очень получилось!!! Одним словом — легло на душу».
И наши читатели тоже оценят стихи:
СТРАННИЦА
В тапочках простых на босу ногу,
вдалеке от человечьих троп
Машенька выходит на дорогу
в одиночный женский автостоп.
По каким неведомо причинам
люди видят Машу тут и там.
Девы есть, что не верны мужчинам —
Маша переменчива к местам.
Сарафан в пыли и ноги стёрты —
вот уж точно не нарядный вид.
Маша не гуляет по курортам,
Маша — там, где у неё болит.
Если у людей случилось горе,
сель и наводнение опять,
Маша здесь — шагает через город,
чтобы всех утешить и обнять,
вылечить собаку или кошку,
ободрить измотанных селян…
Маша — как целебный подорожник,
выросший отважно сквозь бурьян,
словно ангел, светлый, белопёрый…
Скажет жить — попробуй, не живи!
Светится над Машей лёгким флёром
чистое сияние любви.
А когда придёт ко мне последний
самый страшный и тяжёлый срок,
Маша снимет боль чудесным светом,
поцелует ласково в висок…
Может, потому так жду я голос
и стремлюсь к невидимым мирам…
Ну а Маша улетает в космос
и оттуда — видишь? — машет нам.
Китайская аптека
(по впечатлениям от «Китайской кухни» Сергея Жадана)
Вероятно, это случилось довольно давно —
может быть, после «Бури в пустыне»
или высадки в Магадишу:
я шёл по западной части Гонконга, и моя голова
была словно «Чёрный ястреб»,
не получивший разрешения на посадку.
Перепутав несколько раз прачечные с ресторанами,
наконец, я зашёл в аптеку,
которую посещал, должно быть,
ещё сам Конфуций, —
чтобы попросить себе зуб дракона,
который, как я слышал от друзей из авиаполка,
иногда сулит утешение
и никогда не приносит вреда.
Китаец, куривший трубку, спросил,
что меня беспокоит,
и я, как всегда, не сразу нашёлся с ответом.
Стихи, эти проклятые стихи, ответил я,
там, где другие видят красоту переживаний,
я кричу от боли, и ещё потом
меня тошнит кровью и темнеет в глазах,
знаете ли, ужасно больно…
Он взял фарфоровую чашку и показал где-то на её дне
воспалённую поверхность моей души.
Не разбивай, сказал он, у меня есть ещё одна,
там написано то же самое…
потом он достал старые свитки.
Я не знал значения иероглифов, и он стал читать сам,
делая большие промежутки между словами,
чтобы я мог запомнить.
Твоя душа — это соединение космических паутинок,
но они порвались,
потому что хрупки от природы,
Твоя душа — это чешуйка на крыле бабочки,
но пришла зима, и бабочка умерла… —
сказал он и задумался.
После этого, ни слова не говоря, аптекарь вышел,
и я больше никогда не встречал его.
Печаль похожа, наверное, на последние песни
уже распавшихся «Битлз»,
которые всё ещё передают по радио,
на старый заржавевший автомобиль отца,
казавшийся роскошью в шестидесятые,
на погнутые дорожные знаки у поворота
к твоему старому дому,
где теперь живёт кто-то другой.
Именно это я и почувствовал в тот день в Гонконге,
возвращаясь из китайской аптеки,
которую посещал, должно быть,
ещё сам Конфуций, —
если, конечно, это не с ним
я разговаривал
там.
Когда-нибудь и я
Когда-нибудь и я найду тот выход,
который без печали и стыда
возможность даст немыслимое лихо
домысливать без помощи листа…
мне исповеди эти не помогут:
вся жизнь при мне, и память — ни при чём,
я просто не хочу свои итоги
к загадкам бытия считать ключом…
Мне кажется, мы все ушли на дно…
Мне кажется, мы все ушли на дно
всем страхам и надеждам вопреки
и тихо шьём литое полотно
священной чудодейственной реки,
чей светел путь и бесконечен век
в кочующих мирах полутеней,
и как ни близок к небу человек,
она течёт. А мы — всего лишь в ней.
Иные
Иные города совсем не так плохи,
иные города отбрасывают тени
от старых мудрых лип… и пишутся стихи
о том, что не забыть и не вернуть на время.
Нет слякоти и луж, и улицы чисты,
провинциален мир покоя и уюта,
и даже облака — наивны и просты —
не заслоняют звёзд, мигающих кому-то.
Событий календарь на каждый новый день
давно припас свои приятные сюрпризы:
Вы видите — весна? Закончился апрель,
и пьяный гам собак — не кода, но реприза…
а значит, нам пора. Мы выйдем за порог
и медленно шагнём в тот мир, где часто сами
искали путь домой и жгли свой брачный срок
в ночных автошоссе с другими городами…
Карелия
Карелия — великий Сад Камней,
и свет её течёт ко дну Земли,
уходят кучевые корабли
в прекрасный путь по Родине моей.
Нас всех спасёт небесная Пчела,
и добрый Лось, и партизан-Медведь…
Карелия не даст нам умереть,
пусть даже нашим бедам несть числа.
Мы пустим пароходик по ручью
к изрезанным онежским берегам,
и Вечность, не привыкшая к часам,
возможно, согласится на ничью,
и всё вернётся… Мир чудесно прост:
цвет неба хоть далёк, но так же чист…
Карелия… резной кленовый лист,
и озеро, и лес, и этот мост…
Сегодня мы навсегда
Я любил тебя, и мы слушали «Битлз»,
словно вместе читали письмо счастья,
ты была прекрасна, я — конечно, тоже,
и мы знали, что станем ещё чудесней:
будет тихо весна лепестком кружиться
белой вспышкой грёз очумевших яблонь…
Всё случилось вчера. Бесконечно завтра.
Я целую тебя. Не смотри на время.
Я приручил девчонку, с которой смотрел кино…
Я приручил девчонку, с которой смотрел кино.
Летом мы шли по парку, грели глинтвейн зимой —
глядя на эти фильмы, я думаю: «Как давно
были зима и лето, были — но не со мной…».
В оледеневшем трамвае мы ехали в Мозамбик,
в окнах сплошное ретро билось туда-сюда,
мы не смотрели наружу, но, может быть, для других
были тем, за что любят северные города.
Нас помещали в кадры камер, старых как мир,
ставили оттиск на полку, возле стекла, зеркал…
Мы уходили в горы, за сокровенный фронтир,
а лавочники и сексоты вновь заполняли зал.
Мне не обидно, детка, так уж заведено:
лишь у влюблённых и психов достаточно острый взгляд,
ради познания мира они уходят на дно,
а тайна уходит с ними же, и не придёт назад.
Так что сиди, не бойся и просто смотри кино;
рядом с тобой, на диване, у Бога куплю билет,
буду писать сценарий ради тебя одной,
буду смотреть и жаждать, но не касаться, нет.
В кадре исчезнут люди, северные города
состарятся, и трамваи тоже сойдут в утиль…
Я научусь смиренью, чтобы принять года,
когда мы станем чуть старше, и закончится фильм.
Жизнь в середине апреля
срыв в тринадцати четверостишиях
1
Признаю с прискорбием: я сорвался,
Чувств накал оказался ума сильнее,
Я опять предпочел эти странные танцы —
Заметать следы, от страха пьянея.
2
Я же подавал сигналы тревоги,
Но их отчего-то никто не слышал,
Так на моей подводной лодке
Вымерли вчера все белые мыши!
3
Жил как живется, всем улыбался,
Не ожидая такого сюрприза,
Может, потому-то я и сорвался
С этого непредсказуемого карниза?
4
Увлекательный опыт на остановке
Ставил, собирая куски оптимизма,
Как бы это так привязать без веревки
Расползающиеся в стороны символы жизни?
5
Из автобуса вглядываясь в непогоду,
Рисовал на стекле морозном узоры,
Обозначив иксом свою свободу
Начинать и заканчивать разговоры.
6
Недочитанный томик Акутагавы
Без стыда и страха распластан в спальне.
Литература — этакая забава,
Самоубийство методом исповедальни.
7
Фанатические образы в злоползучем дыме…
Побеждая страхи, слыву героем,
Я же не раз уже наблюдал за ними,
Или это они наблюдали за мною?
8
Признавая всюду свою уникальность,
Отравляю себя концентратом яда.
Паранойя — всегда переход в реальность,
Правда, никогда — в ту, которую надо.
9
Головою бился в упругие стены,
Стены трещали и жалобно выли —
Что ж, получается, это тоже система,
Родственная душам автомобилей!
10
И, втыкая гвоздичку в бутылку с пивом,
Думал о сочетании своей одежды.
Как же все приходится делать красиво
В случаях тотальной потери надежды!
11
Так цинично проходят дни недели,
Одиночеством капая с небесного свода.
Осень — это жизнь в середине апреля
Самого неопределенного в жизни года.
12
Но зато во сне, нарушая законы,
Вспомню украдкой поцелуй ребенка —
Так, должно быть, доверчиво и спокойно
Спит в объятиях маленькая сестренка.
13
Проклиная вдогонку свою беспечность,
Посмотрю на время сквозь дрожащие пальцы.
Вечность — наверное, для того и вечность,
Чтобы никогда к ней не возвращаться.
Если утром унылым…
Если утром унылым проснёшься один,
телевизор в углу, на столе анальгин,
чай вчерашний остыл, пусто в банке сардин —
значит, дело, действительно, плохо.
Жизнь предельно скучна и предельно проста,
и пока твоя совесть, как в детстве, чиста,
недостаточно белая скатерть листа
вся насквозь с ощущеньем подвоха.
Кто другой бы, возможно, достал пистолет,
коротка жизнь поэта, когда ты поэт,
а такие, как ты, покупают билет,
с удовольствием рвя эти цепи,
чтоб увидеть Кульджинский полуденный тракт
и крестьян, надрезающих опийный мак,
чтобы славить закат в Заилийских горах
и сухие аральские степи.
Если б ты, что возможно, родился другим,
то тебя окружали друзья и враги,
и повсюду ступали бы их сапоги,
попирая и радость, и горе,
но теперь ты один, и карельский прибой
отрезвит, накрывая тебя с головой,
и сосна повенчает навеки с волной
бесконечного Белого моря.
Так хватай же скорей, вечный странник, суму,
в этом мире нельзя унывать одному,
равнодушие — смерть, не позволь же ему
жить от вешалки до гастронома,
ты пройдёшь по стране от пустынь до морей
и вернёшься назад, чтоб мудрей и добрей
быть до смерти своей и достигнуть скорей
своего настоящего дома…
Казань
Лаокоон, где твои сыновья?
Всё, что родится, не будет жить долго,
Из подчинения вышла Волга,
Волга роднее, чем даже семья!
Бомбой раскрылся купол-цветок,
Вилами писано чьё-то имя
Это обычаи стали другими,
Мифы всё те же, и тот же их срок.
Книги сжигаются в среднем за час,
Если, конечно, в них нет предсказаний,
Если не липнет к твердыне Казани
Маленький, но столь опасный Свияжск!
Пусть в полоумных метаньях цариц,
Видится что-то от миротворенья,
Гёте сказал бы, что это лишь время
Ницше и вовсе б не стал говорить!
Все разрушенья коснутся лишь стен
Дождик апрельский – разрушить непросто…
Всё, что не спето, доснимет Тарковский,
Всё, что не видно, сыграет Колтрэйн!
Так не точи свой кухонный нож,
Разве лишь в этом твоя оборона?
В комнате рядом проснулся ребёнок —
Дети важнее, а ножик не трожь.
Как ни спеши, избежать перемен
Без одиночества вряд ли удастся,
Так получи свою долю авансом,
И ничего не требуй взамен!
Лаоокон, бесконечен поход
Не вынуждай в нём участвовать время…
Если мы сможем остаться всё теми же,
Солнце восстанет из тающих вод!
Зал ожидания
Они едут на концерт памяти Виктора Цоя –
двое подростков с большим чёрным знаменем,
пересаживающиеся с поезда на поезд,
как озябшие синицы с ветки на ветку,
и хотя никто из них раньше не забирался так далеко,
остаётся всего лишь два часа до Твери,
да и первые контролёры уже пройдены.
«Доберёмся как-нибудь», – говорит Паштет,
«Конечно, доберёмся», – отвечает Майки,
и мальчишкам становится немного спокойнее.
В тамбуре людно, и гитара передаётся по кругу,
как бутылка с портвейном в руках клинских грузчиков,
отмечающих Новый Год здесь же, в соседнем вагоне.
Тверь, новая электричка и девчонки-попутчицы:
«А мы хиппи, давайте вместе хипповать!»,
снова гитара и темы для разговоров вровень до Бологого,
где, как известно, полдороги, и остаётся две пересадки.
«Первый раз едете, мэны? А мы третий!» –
«Так вы, герлы, тут, наверное, каждый километр знаете!»
В поезде на Окуловку обычно так мало людей,
что поневоле кажется, будто ты едешь где-то далеко,
а на улице мороз, собаки мёрзнут, звенят стёкла,
и сельских алкоголиков находят под утро
с вечными добрыми улыбками на посиневших лицах.
Станция и ночь появляются за окном одновременно.
За четыре дня до Рождества повсюду пусто,
а в зале ожидания пахнет перегаром и опасностью.
Майки здесь самый старший, он лучше всех знает,
как беречь приятеля и, конечно, этих девочек,
которые так хороши, что в свои шестнадцать лет
даже ещё и не знаешь, что с этим делать.
Далеко за полночь двое подвыпивших граждан
вваливаются вовнутрь и, непринуждённо падая на пол,
с интересом разглядывают компанию с гитарой.
Один из них знал в армии пару аккордов,
и, кстати, есть бутылка, из-за которой Верка
их и прогнала с шурином ночью с кухни –
вот дура, будто не знает, что есть вокзал.
«Девчонки, давайте знакомиться!
Пацаны, забацаем «Владимирский централ»!»
Майки понимает, что до электрички три часа,
уходить отсюда решительно некуда,
а вот, кстати, и водка, и вода из колонки –
нехитрая зимняя трапеза.
К утру энтузиазм, опьянение и усталость
приходят к общему знаменателю –
вместе с электричкой на Малую Вишеру.
«Девчата, оставайтесь! Ну что вам, впадлу?», –
слышен отчаянный вопль с платформы,
и незнакомец с выправкой десантника,
невозмутимо закатывающий рукава,
уже спрашивает, не нуждается ли кто-нибудь
в его добровольной и бескорыстной помощи.
Они завернутся в чёрное знамя, чтобы согреться,
будут наперебой обсуждать поведение пьяных уродов
и сравнительные достоинства Цоя с Мориссоном,
потом доедут до Питера, обменяются телефонами
и расстанутся навсегда, никак не решив,
стоило ли так поспешно бежать из Окуловки
и не обмануты ли те двое, что остались там навсегда.
Они, в общем-то, никогда этого не узнают.
Ушедшим в эту ночь
Я поняла: мне будет хорошо с тобой,
но ты иди, раз вызывает страна:
зачем любовь, когда ты отправляешься в бой,
забудь скорее меня, забудь скорее меня!
Иди, наш город нарисован на полях
тетрадей школьных, и пустых дворов
закрыты чёрные глаза.
Иди, мы заслужили победить свой страх,
на серых крыльях дальних поездов
дрожит тревожная звезда.
Вся эта ночь рассыплется в горячей золе –
ей безразлично всё то, что было с нами сейчас!
Конец войны желаннее для всех на Земле,
но он наступит без нас, он точно будет без нас!
Иди, у нас осталось только пять минут,
и звёзды пятятся куда-то вдаль,
но мы спешим за ними прочь.
Иди, любого воина, конечно, ждут,
и не вернувшихся не меньше жаль,
чем всех ушедших в эту ночь.
Не смотри на часы (вслед Лёшке Гладкову)
По всем приметам опять белая полоса:
в Москве полярная ночь – двадцать четыре часа,
блокада снега и ветра отрежет наш дом,
ты не смотри на часы, мы все отсюда уйдём.
Мы долго ждали конца вражды и войн на Земле,
какие войны, когда страну не видно в зиме,
и только верный автобус, как все чудеса,
соединяет маршрутом свои полюса.
Коммуникации порваны, помощи нет,
примета Нового Года – ночной президент,
для этой местности даже не делали карт –
прости, но что-то изменит, возможно, лишь март.
А в полночь здесь канонада, и в каждом дворе,
найдётся местный Мюнхгаузен верхом на ядре,
чтобы доставить письмо в небесный Страсбургский суд,
где нас, конечно, оценят и тут же спасут.
Не дай Бог выпадет шанс, ведь я ещё не готов
над праздничной распродажей фонарных столбов
подняться вешним салютом и тут же пасть вниз,
пусть всех спасёт алкоголь, и лишь друзей – антифриз.
Меня подводит термометр – тени тепла
напоминают нам всем, кого в чём мать родила,
но, знаешь, я всё же рад, что остаётся наш дом,
так ты не плачь, скоро март, и вот тогда мы уйдём.
Под землёй
Глотаю холодный воздух
типичной московской осени,
боюсь не добраться вовсе,
но еду последним поездом.
Эти осенние девушки в метро,
читают Дэна Брауна и Шопенгауэра.
Длинные пряди их волос не достают до страниц,
обнажая волнующее пространство
между книгой и собой.
Прижаться к двери вагона,
наверное, было б здорово –
фотографов и спецкоров
в метро всегда было поровну.
Мне кажется, детей стало так мало,
что их никому уже не показывают,
они живут далеко-далеко, не подозревая,
что под землёй тоже есть жизнь –
и я снова чувствую себя обворованным…
Угроза личной свободе –
когда не уверен полностью,
но сверхпоездная скорость
важнее под этими сводами.
Когда я состарюсь, я вряд ли
буду так же мобилен, как прежде.
Но иногда я невольно мечтаю умереть
именно здесь, чтобы уравновесить
годы жизни, проведённые под землёй.
Подняться, как птица в небо
по трубочке эскалатора –
конечно же, крайне чревато
стать чем-нибудь вроде небыли…
Чаечка
Чаечка, любезная сестра,
Как поздно ты с небес на счастье прилетела,
Час пришёл, в дорогу нам пора,
От милой стороны к небесному пределу.
Белый лён и ароматный хмель
оставим дочерям в деревнях и посадах.
Океан – наш долг и наша цель,
Пусть души босиком – им ничего не надо.
Моряков в церквях не отпоют,
Семь ледяных морей восславят у утёса,
Скорбный труд – последний наш уют,
Увозят в облака небесные колёса.
Чаечка, солёная вода,
Да лёгкое весло – поморская свобода,
Мы с тобой уходим навсегда,
Оставив на земле детей, дома и годы…
Я хочу жить
В этой квартире старые вещи
сильней и тебя, и меня,
возможная ответственность за завтра
сложней, чем побег во вчера,
и мой ежедневный подъём на работу,
и твой променад в магазин –
сомнительный довод, что мы с тобой живы,
и я пою в этой связи,
что я хочу жить –
это значит больше, чем игра,
я всегда хотел жить –
сегодня, а не вчера,
я слышал, что скоро придёт конец света
или просто большая война,
но я знаю точно, что это случилось
без тебя и меня!
В час пик население данной страны
с немыслимым прежде трудом
готово демонстрировать своё единство
в метро, набитом битком,
и мы, подключившись по этим каналам
к подсознанию масс,
готовы к тому, что большое поглотит
обыденность маленьких нас,
только я хочу жить –
это значит больше, чем метро,
я всегда хотел жить –
только жить, не играя в кино,
я слышал актёры предельно богаты,
но даже если это не так,
количество мелочи для крупной рыбы –
опознавательный знак.
У нас было слишком тревожное детство
и юность не та, что у всех,
мы быстро менялись, и в общем хозяйстве
выжил лишь этот посев,
нам было нетрудно поверить друг другу,
намного сложней найти дом,
и всё, во что верю я в своей жизни,
далось мне с огромным трудом –
я всегда хотел жить –
это семя проснулось во мне,
лишь поэтому жить –
я не выстрелю в этой войне,
кто вытравил память, тот выбросит знамя,
и будет предатель вдвойне,
но только живые споют, кто из мёртвых
кем был в этой стране.